Неточные совпадения
Крышу починили, кухарку нашли — Старостину куму, кур купили,
коровы стали давать молока, сад загородили жердями, каток сделал плотник, к шкапам приделали крючки, и они стали отворяться не произвольно, и гладильная доска, обернутая солдатским сукном, легла с ручки кресла
на комод, и в девичьей
запахло утюгом.
Пахнуло навозным, теплым паром, когда отворилась примерзшая дверь, и
коровы, удивленные непривычным светом фонаря, зашевелились
на свежей соломе.
— Разве умеет свои выгоды соблюсти?
Корова, сущая
корова: ее хоть ударь, хоть обними — все ухмыляется, как лошадь
на овес. Другая бы… ой-ой! Да я глаз не спущу — понимаешь, чем это
пахнет!
Я отдал себя всего тихой игре случайности, набегавшим впечатлениям: неторопливо сменяясь, протекали они по душе и оставили в ней, наконец, одно общее чувство, в котором слилось все, что я видел, ощутил, слышал в эти три дня, — все: тонкий
запах смолы по лесам, крик и стук дятлов, немолчная болтовня светлых ручейков с пестрыми форелями
на песчаном дне, не слишком смелые очертания гор, хмурые скалы, чистенькие деревеньки с почтенными старыми церквами и деревьями, аисты в лугах, уютные мельницы с проворно вертящимися колесами, радушные лица поселян, их синие камзолы и серые чулки, скрипучие, медлительные возы, запряженные жирными лошадьми, а иногда
коровами, молодые длинноволосые странники по чистым дорогам, обсаженным яблонями и грушами…
Когда проходишь по площади, то воображение рисует, как
на ней шумит веселая ярмарка, раздаются голоса усковских цыган, торгующих лошадьми, как
пахнет дегтем, навозом и копченою рыбой, как мычат
коровы и визгливые звуки гармоник мешаются с пьяными песнями; но мирная картина рассеивается в дым, когда слышишь вдруг опостылевший звон цепей и глухие шаги арестантов и конвойных, идущих через площадь в тюрьму.
Курзал прибодряется и расцвечивается флагами и фонарями самых причудливых форм и сочетаний; лужайки около него украшаются вычурными цветниками, с изображением официальных гербов; армия лакеев стоит, притаив дыхание, готовая по первому знаку ринуться вперед; в кургаузе, около источников, появляются дородные вассерфрау 12; всякий частный дом превращается в Privat-Hotel, напоминающий невзрачную провинциальную русскую гостиницу (к счастию, лишенную клопов), с дерюгой вместо постельного белья и с какими-то нелепыми подушками, которые расползаются при первом прикосновении головы; владельцы этих домов, зимой ютившиеся в конурах ради экономии в топливе, теперь переходят в еще более тесные конуры ради прибытка; соседние деревни, не покладывая рук, доят
коров, коз, ослиц и щупают кур;
на всяком перекрестке стоят динстманы, пактрегеры 13 и прочий подневольный люд, пришедший с специальною целью за грош продать душу; и тут же рядом ржут лошади, ревут ослы и без оглядки бежит жид, сам еще не сознавая зачем, но чуя, что из каждого кармана
пахнет талером или банковым билетом.
Из безводного и лесного села Троицкого, где было так мало лугов, что с трудом прокармливали по
корове, да по лошади
на тягло, где с незапамятных времен
пахали одни и те же загоны, и несмотря
на превосходную почву, конечно, повыпахали и поистощили землю, — переселились они
на обширные плодоносные поля и луга, никогда не тронутые ни косой, ни сохой человека,
на быструю, свежую и здоровую воду с множеством родников и ключей,
на широкий, проточный и рыбный пруд и
на мельницу у самого носа, тогда как прежде таскались они за двадцать пять верст, чтобы смолоть воз хлеба, да и то случалось несколько дней ждать очереди.
Маше нравилось слушать густой голос этой женщины с глазами
коровы. И, хотя от Матицы всегда
пахло водкой, — это не мешало Маше влезать
на колени бабе, крепко прижимаясь к её большой, бугром выступавшей вперёд груди, и целовать её в толстые губы красиво очерченного рта. Матица приходила по утрам, а вечером у Маши собирались ребятишки. Они играли в карты, если не было книг, но это случалось редко. Маша тоже с большим интересом слушала чтение, а в особенно страшных местах даже вскрикивала тихонько.
Встали, вышли
на солнышко, ходим плечо с плечом, смотрит
на нас
корова круглым глазом и ласково мычит, кланяются золотые метёлки зверобоя, пряным
запахом дышит буквица и любимая пчёлами синь. Поют весёлые птицы, гудят невидимые струны, сочный воздух леса весь дрожит, полон ласковой музыки, и небо над нами — синий, звучный колокол из хрусталя и серебра.
— А вот я гребень-то из донца выну да бока-то тебе наломаю, так ты у меня не то что козой,
коровой заревешь… С глаз моих долой, бесстыжая!.. Чтобы духом твоим в келарне не
пахло!.. Чтобы глаза мои
на тебя, бесстыжую девчонку, не глядели!..
Но живёт в нём задор прежней вправки
Деревенского озорника.
Каждой
корове с вывески мясной лавки
Он кланяется издалека.
И, встречаясь с извозчиками
на площади,
Вспоминая
запах навоза с родных полей,
Он готов нести хвост каждой лошади,
Как венчального платья шлейф.
Зарезанную полуиздохшую
корову поскорее «требушили» и потом волокли «в копоть», то есть разнимут ее труп
на частички и повесят эти рассеченные части «над дымом», чтобы их «прокурило» и «дух отшибло», потому что у этого мяса даже до посмертного разложения был какой-то особенный, вероятно болезненный,
запах, которого «утроба человеческая не принимала».
Резали поросных свиней, тельных
коров. Резали телят
на чердаках, чтоб никто не подглядел, голосистых свиней кололи в чаще леса и там палили. И ели. Пили водку и ели. В тихие дни над каждой деревней стоял густой, вкусный
запах жареной убоины. Бабы за полцены продавали в городе холсты.